|
Иногда выходя из итальянского настроения:
Творчество: Алина Витухновская
Эссе о Лисе
Взяли в морге два человеческих скальпа (блондин и брюнет).
Гвозди.
Магнитофон с музыкой ежедневной ритуальной смерти каких-то компьютерных подонков. Наложенные на нее женские визги. Возможные (и необходимые) при вивисекции.
А молоток он забыл.
Вместо молотка была железная лопатка.
Такие мы были правильные злые дети — игрались и не позерствовали.
Другие думали, эпатаж. Но чем можно эпатировать, когда есть жизнь?!
У памятника Маяковскому.
Выложили скальпы на асфальт (из черных целлофановых пакетов).
Забили гвоздями в землю.
Ухо блондина выделялось трогательно и очевидно, отменяя трусливо-психопатичное ухо Ван-Гога, забинтованное липкими щупальцами врача-гуманиста.
Некрофилически-порочный взгляд из толпы. Им нравится то, чего они боятся.
Сучий вой милицейской сирены.
Ничто не смущает и не трогает нас. Обыденно как котлеты в столовой. Скучно. Бесстыдно. Не аморально.
Настоящее преступление вопиюще непорочно. И, напротив, нравственное — развратно.
Недоуменно уже глядим на использованные, как будто смущенные чем-то куски плоти.
Парикмахер ада делает свои парики. Волосы с пятнами коричневой крови. Милитаризм от инферно-кутюрье. Червивый парик для отрубленной головы Медузы Горгоны...
Садимся в красный Мерседес крови, и, завернув за кинотеатр, врезаемся в грузовик. Автомобиль хрустнул недодавленным жучком. Магнитофон онемел. И отсутствие механических повреждений выглядело бы как знак, не будь мы цинично и окончательно равнодушны ко всем знаменьям и символам.
Через месяц после убийства священника, случайно присутствовавшем при забивании скальпов, магнитофон заработал, проявившись голосом Диаманды Галас, монотонно цитирующей куски из завещания Гитлера. Выключенный уже из розетки мозга музыкальный мутант не прекращал свою работу. Вечная Диаманда звучала с тоталитарной интенсивностью запредельного Левитана.
Без объявления безумия...
Владелец Мерседеса работал в банке, играл в казино и обанкротился. От него ушла самка жены. Остался лишь самец попугая, с которым он ежедневно пил лизергиновую кислоту over-дозами, как водку, из давно немытых стаканов.
Потом он просто исчез. Хотя, я помню, мы приходили к нему, звонили в дверь, нам отпирали, квартира оказывалась пустой.
Поговаривали, он умер. Но, скорее, полужил, призрачно, хитренько, психоделично, что, кстати говоря, гораздо надежней «просто жизни», той, что называют еще «полноценной».
Другие думали — все, что происходит теперь — Мистика, Тайные Знаки и Начало Наказанья.
А я знала, что все Просто Так, Просто Совсем, До Жути Просто. Ничего не значили ни мы сами, ни забитые скальпы, ни авария, ни Диаманда, ни лизергиновый попугай. Это я знала точно.
Потом мы уехали на юг, в Семеиз. S.— отдохнуть. А я в надежде телесных мутаций. (Я всегда хотела Качественное Лицо. Сначала, в детстве, как у агрессивной бляди, темноволосой сучки убийств с обложки Пент-хауза, чье человеческое было успешно преодолено идеальным гримом и ретушью. Потом я потеряла ориентиры...) Стать Дорианом Греем и красивым наглым телом и злым абсолютом лица шляться по городу двуногих улиток дерьма, примитивно нравясь себе, с проданной кому угодно душой.
Души, кстати, у меня не было. Это я знала точно. Я не понимала, что люди называют «душой» — какой-то гибрид реакций между мозгом и нервами?.. У меня были мозг, нервы, Самость, Идея Себя. Но не душа. Иметь ее мне не хотелось как-то брезгливо-капризненько, так кокетливая девочка противится одевать уродующие ее валенки и телогрейку.
Душа представлялась мне чем-то омерзительно плотским. Но плотсткостью не нашей, привычной, а по-дурному Иной, какой-то лишней внутренностью, от которой человек глупеет, мельчает, и чуять начинает что-то не свое, потустороннее. Но не таинственно-загадочное, а болезненно-простое, шизофреническое.
Иногда казалось мне, души нет ни у кого. Душу выдумали, чтобы человека унижать, забавляться им, водить, мучить, да изучать, словно слепую овечку, покорную и податливую, как брынза (или изнасилованную девочку-дауна двух с половиной лет).
Я поселилась в центре Семеиза, а S. и А. в домике на горе.
Утром, преодолевая омерзение, я заставляла себя ходить на пляж.
Находясь в одиночестве, я не испытывала ничего, кроме ненависти, агрессии и скуки. Когда же со мной знакомились не особенно раздражающие меня существа, я немного отвлекалась (как казалось им «оживала»).
К сожалению, мой крайний эгоцентризм не соседствовал с самодостаточностью. И посему я была любопытна себе лишь в отражении чужого сознания. Мне становилось менее дискомфортно, Но лишь до тех пор, пока |
